}{: : ::http://HODASEVICH.narod.ru: : ::}{ =================================== Владислав ХОДАСЕВИЧ. КРИЗИС ПОЭЗИИ. ====================================================>> впервые в газ. "Возрождение" от 28 января 1934г. Париж. <<==================================================== В Париже, Берлине, Брюсселе, Белграде, Праге, Софии, Риге, Харбине, Шанхае, а порой и в Америке (в Нью-Йорке, в Чикаго) то и дело выходят такие стихотворные сборники, что диву даешься: как, каким образом, после двухсотлетнего существования поэзии, столь углубленной внутренне и столь разработанной технически, какова русская, - находится еще множество людей, не имеющих понятия о существе и смысле поэзии, не умеющих грамотно "уладить куплет" свой, несущих в литературу самые убогие, затрепанные, истертые мысли, обличенные в самую беспомощную, а то и просто безграмотную форму? Я говорю вовсе не о дарованиях а всего лишь об известном уровне литературного умения, которое пора бы уже приобрести не только талантам, но и бездарностям. Можно не иметь таланта, но как имея охоту к литературе, до такой степени ничего в ней не понимать и ничему не учиться? Ведь вот - И.И. Вонсович из Шанхая, Павел Поляков из Парижа, Нестор Федосьев из Нового Сада, В.В. Шкробов из Риги, корнет Любищев из Брюсселя М. Суконников из Берлина, Лидия Нелидова из Чикаго и еще великое множество им подобных умеют, конечно, обращаться с ножом и вилкой, знакомы с употреблением носового платка и т.д. Но почему же, приобретая эти общественные навыки, позволяющие являться в обществе, не подозревают они, что столь же элементарная "отесанность" обязательна в литературе? Вопрос этот вовсе не "риторический" - на него есть простой и унылый ответ: потому, что интеллигенция русская привыкла воспринимать литературу, и в частности поэзию, лишь "нутром" и как нечто по существу "нутряное", то есть не требующее ни умения, ни специальных познаний как от производителей, так и от потребителей. Романтический образ поэта "гуляки праздного" обыватель понял по-своему, то есть как образ невежды и бездельника, на которого "накатывает". Труд, как нечто постыдное для поэта, стал противополагаться "вдохновению". Те же самые родители, которые нанимали учителей музыки и заставляли детей до седьмого пота разыгрывать гаммы, - те же самые детям внушали нелепые и безнравственные мысли о том, что поэтическому умению нельзя и не должно учиться. От родителей не отставали учителя словесности, преподававшие историю (то есть, в сущности, хронологию) литературы и уверявшие ребят, будто Пушкин писал в припадках непостижимого вдохновения, о котором известно лишь то, что от него волосы встают дыбом. В результате образовалось у нас такое поэтическое захолустье, которое в других больших европейских литературах вряд ли существует. Между тем русская поэзия жила напряженной, сложной, отчасти даже и расточительной жизнью. В ней совершались процессы, о которых захолустье не имело и не имеет ни малейшего представления. Вдохновенные Митрофаны до сей поры не успели одолеть элементарной поэтической грамоты, а тем временем поэзия, пережившая горячку последних сорока лет, явственно приблизилась к эпохе критической. Ритмические и фонетические возможности русского стиха как бы исчерпывались - в том смысле, что, становясь привычными, они утрачивали эмоциональную силу, всегда сопряженную в искусстве с моментом новизны, неожиданности. Постепенно все метры, все строфы, все способы рифмовки были использованы на все лады, - даже такие, которые с духом русского языка и русской литературы вообще уживались более или менее насильственно. Я всегда был противником футуризма. Ни одно из его многочисленных ответвлений никогда не представлялось мне ни благим, ни законным литературным течением. Но и я не могу отрицать, что среди ложных, вредных, а порою и коварных его возбудителей был один, которого закономерность и естественность несомненны: вместе с другими поэтами футуристы сознавали, что русская поэзия внутренне изнашивается и требует обновления. Обновления такого не принесли и не могли принести футуристы. Его не принесли и другие течения, вроде акмеизма, который был лишь ответвлением символизма, с которым имел претензию бороться. Попытки найти новизну в прошлом могли спасти лишь отдельных авторов (что и бывало), но спасти поэзию в целом они уже не могли. Несколько лет тому назад кризис поэзии стал очевиден. Он, разумеется, не коснулся тех, кто имеет мужество или наивность перепевать самих себя, и тех, кто довольствуется перепеванием других поэтов. Он лишь частично поразил тех, кому осталось сделать еще несколько шагов по начатому, но незавершенному пути. Но молодая поэзия явственно от него страдает. Передо мной лежит небольшая книжка стихов, озаглавленная "Приближения". Она только что издана в Париже молодой поэтессой Лидией Червинской[1]. У Червинской есть очень хорошие данные: несомненное дарование, изящный вкус. Есть, наконец, качество в особенности ценное: та подкупающая правдивость, которую нельзя подделать и которая невольно располагает читателя в пользу автора. Казалось бы - налицо все данные, долженствующие сделать книжку Червинской маленьким поэтическим подарком. Но - вот этого-то и нет. Книжка, напротив того, повергает в уныние не только меланхолическими своими темами, но еще более - той меланхолией, которой пропитана вся ее литературная ткань. Глубокая растерянность и как бы даже усталость, не только человеческая, но и литературная, явно владеет автором, едва начинающим свое поприще. Стихи Червинской бледны и анемичны не только потому, что она хотела их такими сделать (нельзя отрицать и этого), но и потому, что иными они не могли выйти. Это произошло от отсутствия литературного мировоззрения, которое (отсутствие) у Червинской не только очевидно, но и как бы сознательно подчеркнуто. Если угодно - отсутствие этого мировоззрения именно и составляет ее мировоззрение. В литературном смысле Червинская ничего не имеет силы ни до конца понять, ни вполне отвергнуть. Стихи ее словно не знают, какими им быть, и у них нет отчетливого желания быть какими-нибудь. Лично не пройдя никакого поэтического пути, Червинская как бы уже прошла все и во всех разуверилась, и все оставили в ней горький осадок усталости, ощущение ненужности и бесцельности. Она даже умеет придать некоторую болезненную прелесть своему разуверению и бессилию, - но все-таки это не что иное, как знамение тяжкого поэтического кризиса. Бессилие Червинской не только ей принадлежит. Она лишь отважилась с наибольшею открытостью и своеобразным умением обнаружить то, что в разных степенях присуще огромному большинству ее поэтических сверстников, не столь откровенных или не столь чутких к собственному бессилию. Вот почему книга Червинской мне представляется глубоко характерной для сегодняшнего дня. И это тем более, что сказанное о литературном мировоззрении молодой нашей поэзии может быть в большей доле повторено применительно к мировоззрению общему. Но тут мы подходим к особой и важной стороне дела. Поэтический кризис сейчас составляет предмет оживленных и вполне своевременных бесед. Мне, однако же, кажется, что вопрос может быть уточнен и для этого прежде всего расчленен. Поэтический кризис ощущался многими уже очень давно. Однако впервые о нем открыто и ясно заговорил Г. Адамович на страницах "Чисел". Не видя способов к деятельному преодолению его, Адамович высказал предположение, что дела со временем пойдут лучше, если самая область поэзии на некоторый период будет оставлена, если истощенной почве поэзии дадут отдохнуть, полежать под паром. Мне кажется его мысль в общем правильной, ибо она соответствует историко-литературному опыту. Поскольку Адамович рассматривает поэтические затруднения наших дней как явление узколитературное, можно сказать, что дело идет о кризисе очередном и относительном. Дело в том, что, по-видимому, в истории русской литературы можно наблюдать известную периодичность: поэтические эпохи в ней сменяются прозаическими, жизненный пульс отчетливей бьется то в области поэзии, то в области прозы. При этом поэтические периоды совпадают обычно с началом новых литературных движений. Поэзия как бы начинает и расчищает пути, по которым затем устремляется проза, в свою очередь, разумеется, развивающая начавшееся движение. Для всякого очевидно, что сейчас мы не находимся в периоде становления новых литературных идей. Следовательно, пора наступить поэтическому кризису, чтобы жизненный центр мог сосредоточиться в области прозы. Правда, и в прозе не наблюдаем мы цветения слишком пышного, но нельзя отрицать, что по сравнению с поэзией она более действенна. Поэтому, хотя нынешний поэтический кризис и тяжел почти беспримерно, все же он не дает оснований для слишком пессимистических предсказаний. Очень возможно, что, отлежавшись в покое на протяжении всего периода относительного прозаического преуспевания, поэзия вновь оживится, когда в свою очередь проза начнет клониться к упадку Дело, однако же, усложняется тем, что, по наблюдению компетентных лиц наш поэтический кризис совпадает с другим, более широким, поразившим всю европейскую литературу, и не только в поэзии, но и в прозе. Ряд весьма показательных наблюдений и верных соображений на этот счет был сделан В. Вейдле[2] в его статьях, напечатанных в "Пути", "Современных записках" и "Встречах". Вейдле очень наглядно показал, что причины общеевропейского литературного упадка коренятся в глубоком культурном кризисе, постигшем Европу вообще, что и наша поэтическая катастрофа обусловлена не только чисто русскими и чисто литературными причинами, но и событиями гораздо более широкого и трагического порядка. Соображения Вейдле мне кажутся совершенно справедливыми. Верен и прогноз Вейдле, прямо заявляющего, что европейская, в том числе русская, литература обречена гибели, если в ней, как во всей современной культуре, не воссияет вновь свет религиозного возрождения. Однако мне кажется небесполезным указать, что, хотя русский поэтический кризис по объему своему меньше общекультурного и общеевропейского кризиса, хотя первый вторым отчасти даже и поглощается, хотя поэзия не исцелится до конца, если не исцелится культура, все же эти два кризиса не должно смешивать, как их уже начали смешивать в некоторых литературных кругах. Наш поэтический кризис имеет и некоторые частные, вполне литературные и вполне русские причины, о которых выше я говорил. Эти причины остались бы в силе в том случае, если бы причины общекультурного кризиса сразу и вдруг оказались преодолены. Указать на это различие, напомнить о необходимости различать два кризиса в одном побуждает меня желание предупредить о двух опасностях. Первая заключается в том, что если частичный наш кризис упустим мы из виду, то это смешает карты, внесет путаницу в наши сегодняшние литературные оценки, в известном смысле сделает их даже и невозможными. Вторая, уже дающая себя чувствовать на практике, - в том, что тезис Вейдле о необходимости религиозного обновления при известной неопытности (а порой и лукавстве) может быть понят и представлен как простое, легкое средство преодолеть поэтический кризис при помощи новой, на сей раз религиозно окрашенной тематики. Мне уже сообщали, что это и есть: некоторые молодые поэты в спешном порядке обзаводятся религиозными темами, внутренно им совершенно чуждыми, и соответствующим арсеналом образов. Насколько такая скороспелая литературная псевдорелигиозность недопустима с точки зрения религиозной - говорить не приходится. Будет очень печально и противно, если на Монпарнасе исполнится ироническое пророчество Блока: Скоро каждый чертик запросится Ко Святым Местам. Но этого мало. Не только поддельная, но и подлинная религиозность специального поэтического кризиса нашего не разрешит. Он останется в силе, потому что для своего разрешения требует и специально литературных средств. Его разрешение может даже еще затрудниться, отчасти потому, что усилия будут направлены не в ту сторону, а в особенности потому, что всякая ложь в литературе тотчас ведет к ее упадку, и переживаемая поэтическая депрессия насильно принятою тематикою может быть только еще усилена. Ничего хорошего не получится, если наши поэты примутся "отписываться" на религиозные темы, как поэты в СССР "отписываются" о пятилетке. 1934 ====================================================================== [1] Лидия Давыдовна Червинская (1907—1985) — поэтесса, эмигрировали в 1922 г. автор книг «Приближения» (Париж, 1934), «Рассветы» (Париж, 1937). [2] Владимир Васильевич Вейдле (1895—1979) — критик, поэт (кн. стихов «На память о себе", Париж, 1979). В 20—30-е гг. жил в Париже. В СЗ опубл., в частности, его ст. «Поэзия Ходасевича" (1928, кн. 34, с. 452-469), по сей день принадлежащая к числу наиболее основательных исследований творчества поэта, а также реп. на «Некрополь» (СЗ, 1939, кн. 69, с. 393—394). В 1973 г. в Париже изд. его кн. «О поэтах и поэзии», в которую вошел очерк «Ходасевич издали — вблизи». ====================================================================== << О ГОРГУЛОВЩИНЕ НИЖЕ НУЛЯ >> ======================================================================