}{: : ::http://HODASEVICH.narod.ru: : ::}{ =================================== Владислав ХОДАСЕВИЧ НИЖЕ НУЛЯ ======================================================================>> впервые в газ. "Возрождение" от 23 января 1936г. Париж. <<====================================================================== Говоря слуге городничего, что Хлестаков — «генерал, да только с другой стороны», гоголевский Осип довольно неожиданно обнаружил врожденную способность к математическому мышлению: его слова надо понимать в том смысле, что Хлестаков занимает в ряду отрицательных величин то самое место, какое в ряду положительных принадлежит генералу. Таким образом, Осип как бы намекает на возможность установления некоей отрицательной табели о рангах, в которой Хлестаковы разных чинов и классов были бы расположены так, как отрицательные величины температуры располагаются на шкале термометра ниже нуля. Конечно, подобно многим математическим идеям, мысль Осипа не могла получить применения в практической жизни, поскольку дело шло о чиновниках. Но не раз мне казалось, что ею бы следовало воспользоваться в литературе — в поэзии особенно. С середины прошлого столетия в русской поэзии вырабатывалось огромное количество отрицательных ценностей, из которых некоторые достигали поразительной величины Являлись бездарности и невежды, по-своему соответствовавшие Пушкиным и Лермонтовым совершенно так, как Хлестаков соответствовал генералу. Я лично знаком был с неким Е.А.М., почтеннейшим человеком, директором «Северного» страхового общества, действительным членом московского Литературно-Художественного Кружка, — автором поэмы об Иуде. Я положительно уверен, что это был настоящий гений, «да только с другой стороны», ибо надо быть своего рода гением, чтобы о гефсиманской ночи сказать так кратко и выразительно, как сказал Е.А.М.: И вот свершилось торжество Арестовали Божество Черты той же гениальности нельзя не заметить и в описании смерти Иуды: Повис Иуда на осине — Сперва весь красный, после синий * * * Произведения вышеозначенного стиля издательства и журналы, конечно, никогда не печатали. Авторы издавали их за свой счет. В советской России частное издательство уничтожено, поэтому все должно проходить через цензуру и редактуру советских чиновников. Настоящего понимания эти чиновники, разумеется, лишены, но все-таки они достаточно натасканы, благоразумны и осторожны для того, чтобы произведений, лежащих много ниже нуля, в казенные издательства и журналы не пропускать. За все время существования советской власти нечто разительное было напечатано только один раз — я имею в виду цикл стихов Заболоцкого, из которого отрывки приводились в «Возрождении» Гулливером. При этом все же еще не выяснено, не были ли эти стихи сознательною насмешкою над редакцией журнала, в котором они появились. Таким образом, самая традиция поэзии, лежащей ниже нуля, в советской республике пресеклась, что вполне соответствует тому уровню серости и посредственности, который для советской словесности вообще характерен: в ней появляются вещи средне-плохие и средне-хорошие, но — ничего вполне замечательного и гениального ни в каком отношении. Поэтические бреды и ужасы появляются ныне только за рубежом, и надо признаться — в изрядном количестве. Постепенно у меня составилась целая коллекция таких книг, насчитывающая десятка три номеров. Подробно ознакомить читателей со всеми не представляется возможным — это потребовало бы слишком много места, а в некоторых случаях повлекло бы за собой слишком тяжелые воспоминания и мысли: довольно сказать, что в мое собрание входит книжка Горгулова с собственноручною его надписью. Следственно, я ограничусь беглым обзором образцов, быть может, не всегда самых удивительных, но зато наиболее характерных. При этом я не буду подробно останавливаться на грамматических, стилистических и просодических ошибках отдельных авторов, ибо всего этого просто не перечислишь. Замечу в общих чертах, что подавляющее большинство не имеет понятия ни о стихосложении, ни о грамматике. Вот, впрочем, несколько примеров. Димитрий Любищев в стихотворении «Пророчество», посвященном «Е.И.В. Кириллу I», пишет: О, Русь, гордись! Ты — Византия! — Шепнула льстивая хвала. И ты, Великая Россия, Глаголу лживому внемла. Вл. Горийский, сборник которого вышел с предисловием А.И. Куприна и с критико-биографическим очерком Н.Н. Брешко-Брешковского, искренно уверен, что слово «Боже» есть именительный падеж, а не звательный, и с самым мрачным видом спрашивает: За что нас Боже бичует? В. Шкробов повторяет ту же ошибку, уверяя, что ему «снится княже Владимир». У него же имеются «цветы черемухи и вишнь» (рифмуется с «жизнь»), он же пишет: Наоборот, еще чудней Она выглядывает ныне, — причем из контекста ясно, что «чудней» произведено не от прилагательного «чудной», а от «чудный». Он же сообщает о некоей блуднице: «Она к монаху приглядалась». * * * Склонность к решению огромнейших и сложнейших проблем религиозного, философского и исторического порядка составляет удивительное свойство большинства этих гениев бездарности. Каждый из них чувствует себя по меньшей мере равным Данте или Гёте. В частности, почему-то история Иуды в особенности их привлекает. В.В. Шкробов, уже упомянутый автор сборника «Среди грез и рифм» (Рига, 1930), написал об Иуде поэму в четырех частях, — она, пожалуй, не уступает поэме моего московского знакомого. Увлекшись истины ученьем, Досель неслыханным пока, Иуда сделался учеником Христа, которого проповедь Шкробов излагает в таких выражениях: Оставьте вы свои мышленья О том, что есть и что одеть (sic!), Душа дороже, без сомненья, Чем всё, идущее во снедь... А тело всех одежд дороже, Ценнее убранства царей... Не понимаю (!), отчего же О тленном думать в жизни сей? Отметив, что речь Господа «текла ручьем игривым», поэт переходит к предательству Иуды. 2-я часть поэмы открывается стихом: «У Каиафы заседанье». Затем, как полагается, Иуда повесился, но когда Христос был распят, произошло землетрясенье, и вот — От гула, грома, сотрясенья Иуды оборвался прах, И разложенный при паденьи Он распоролся на ветвях, И выпала его утроба, И подхватила стая псов, И не имел предатель гроба, Как не имел сочувствий слов. Тем не менее Господь простил его, сказав при этом: Ты грех, Иуда, совершил, Потом поступок некрасивый Своею смертью искупил. Павел Петрович Жакмон («Пожар», Париж, 1931) занят более проблемами политическими. Будучи большим патриотом (в патриотизме нельзя отказать ни одному из экспонентов моего музея), почтенный Павел Петрович мечтает не более и не менее, как о... завоевании Италии! Узнав, что некая особа поехала в Венецию и собирается в Милан, поэт умоляет ее вернуться: Молю тебя распятием Мессии — Оставь, дитя, пустые планы, Дитя любимое, дитя России, Зачем, зачем тебе Миланы?! Знай, будет время, русские шеломы Войдут в Милан, а с ними шашки. Сдадутся нам Республики и Троны, И черные бегут рубашки! Другие авторы предаются размышлениям на более отвлеченные темы, причем совершенно в них поразительна склонность к афористической форме. Позволю себе привести два образчика книги И.И. Вонсовича: «Покуривая трубку» (Харбин, 1930). Утрата ритма Ритмичным быть не может стих, Когда эпоха не ритмична, Когда людей обуял псих Ниспровергать все анархично. Сознательное творчество Мысль — жизненосное ядро Средь протоплазмы слов. Мы пишем быстро и остро, Коль замысел готов. Владимир Горийский («Песни солнца», Париж, 1933) посвящает восьмистишие тому, что он называет «Критикой Чарльза Дарвина»: Хорошо: от обезьяны — Духа грусть и сердца раны! Но откуда сила эта — Вдохновенье, дар поэта? Боже, скрыты от созданья Тайны жизни мирозданья! Никогда их не пойму я — Аллилуя! Аллилуя!.. Заметим, кстати, что в предпосланном стихам очерке сказано буквально: «Божественные мысли и слова Владимира Горийского — целительный бальзам для искателя истины, потерявшегося и умирающего в лабиринте всевозможных лжеучений; они спасительный маяк» и т.д. * * * От философии перейдем к чистой лирике. В этой области отличились многие. Раскрывая Вонсовича наудачу, нахожу абсолютно безграмотный сонет о любви, начинающийся такими стихами: Грезозвездна и огнеподземна — Вмещаешь ты небо и ад; Ты фантазна, как фея баллад, Как весны пробужденье — поэмна... Георгий Соргонин («Северное», Нарва, 1933), хотя и обитатель прохладных мест, отличается исключительным темпераментном: Влюбленный в синь, мечту, прогресс, Я буду жить и не забуду Твоих грудей немой разрез, Подобный кисти, изумруду. Я так рожден и так я рос Любить в тебе одно и то же. Но знай, что я букеты роз С шипами брошу в наше ложе! Столь демонические намерения, однако, не останавливают особ, к которым поэт обращает свои чувства. Об одной из них он говорит прямо: Ты любишь жизнь, напевов кастаньеты, И то, что я степей бенгальский тигр, И что при мне опасно быть раздетой, Что я далек от трусости и игр. Кастаньеты здесь упомянуты не случайно. Дело в том, что этот инструмент, так же как вообще Испания и испанцы, в высшей степени импонирует едва ли не всем поэтам того круга, о котором идет речь. «Желание быть испанцем» сквозит в их творчестве постоянно. А. Аркадин, автор сборника «Настроения», изданного в 1934 году в Брюсселе, восклицает: Восхитительны испанцы, Дети неги и весны, Упоительны их танцы, Точно девственные сны. Не забуду: Инезилья, Смело выступив вперед, Приподняла руки-крылья, И пунцовая мантилья Озарила весь народ. ......................................... Сжав бока, она летела, Как дикарская стрела, Пыл ее шального тела Жег и души, и тела... Димитрий Любищев в стихотворении «Чикита» (с пометкой «Рубин экзотики») рассказывает о своей героине: Облик девственно-кружевный (sic!) Просит кисти вдохновенья, В церковь ходит ежедневно В скучном обществе дуэньи. . На титульном листе одной из своих книг («Клуб четырех», Брюссель, б.о.г., и «Колье Сандрильоны», Брюссель, 1931) Любищев изобразил символически свою особу в виде четырех труб, исходящих из единого сердца. На трубах надписи: корнет, поэт, патриот и аббат. Он мог бы еще прибавить — куафер. Любитель всего красивого, пикантного, таинственного, Димитрий Любищев дал непревзойденные образчики парикма ======================================================================