45. «Слепой».

Палкой щупая дорогу,

Бродит наугад слепой,

Осторожно ставит ногу,

И бормочет сам с собой.

А на бельмах у слепого

Целый мир отображен:

Дом, лужок, забор, корова,

Клочья неба голубого –

Всё, чего не видит он.

8 октября 1922, Берлин

10 апреля 1923, Saarow.

 

46. «Себе».

Не жди, не уповай, не верь:

Всё тоже будет, что теперь.

Глаза усталые смежи,

В стихах, пожалуй,  ворожи,

Но помни, что придет пора –

И шею брей для топора.

23 апреля 1923

Saarow.

 

47. ****.

Я родился в Москве. Я дыма

Над польской кровлей не видал,

И ладанки с землей родимой

Мне мой отец не завещал.

 

России – пасынок, а Польше –

Не знаю сам, кто Польше я.

Но: восемь томиков, не больше, –

И в них вся родина моя.

 

Вам – под ярмо ль подставить выю

Иль жить в изгнании, в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном уношу мешке.

 

Вам нужен прах отчизны грубый,

А я где б ни был – шепчут мне

Арапские святые губы

О небывалой стороне.

25 апреля 1923

Saarow.

 

48. «Брента».

                Адриатические волны!

                О, Брента!..

                        «Евгений Онегин».

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты –

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

 

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

 

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Весна 1920, Москва

1921, Петербург

17 мая 1923,

Saarow.

 

49. ****.

Нет, не найду сегодня пищи я

Для утешительной мечты:

Одни шарманщики, да нищие,

Да дождь – все с той же высоты.

 

Тускнеет в лужах электричество,

Нисходит предвечерний мрак

На идиотское количество

Серощетинистых собак.

 

Та – ткнется мордою нечистою

И, повернувшись, отбежит,

Другая лапою когтистою

Скребет обшмыганный гранит.

 

Те – жилятся, присев на корточки,

Повесив набок языки, –

А их из самой верхней форточки

Зовут хозяйские свистки.

 

Всё высвистано, прособачено,

Вот так и шлепай по грязи,

Пока не вздрогнет сердце, схвачено

Внезапным треском жалюзи.

23марта-10июня 1923

Saarow.

 

50. ****.

Всё каменное. В каменный пролет

Уходит ночь. В подъездах, у ворот –

 

Как изваянья – слипшиеся пары.

И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

 

Бренчит о камень ключ, гремит засов.

Ходи по камню до пяти часов,

 

Жди: резкий ветер дунет в окарино

По скважинам громоздкого Берлина –

 

И грубый день взойдет из-за домов

Над мачехой российских городов.

23 сентября 1923

Берлин.

 

51. «Перед зеркалом».

             Nel mezzo del cammin di nostra vita.

             На середине пути нашей жизни (Ит.).

 

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

 

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, –

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу, и страх?

 

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, -

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

 

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Вергилия нет за плечами, -

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

18-23 июля 1924

Париж.

 

52. ****.

Пока душа в порыве юном,

Её безгрешно обнажи,

Бесстрашно вверь болтливым струнам

Её святые мятежи.

 

Будь нетерпим и ненавистен,

Провозглашая и трубя

Завоеванья новых истин, -

Они ведь новы для тебя.

 

Потом, когда в своем наитье

Разочаруешься слегка,

Воспой простое чаепитье,

Пыльцу на крыльях мотылька.

 

Твори уверенно и стройно,

Слова послушливые гни

И мир, обдуманный спокойно,

Благослови иль прокляни.

 

А под конец узнай, как чудно

Всё вдруг по-новому понять,

Как упоительно и трудно,

Привыкши к слову, - замолчать.

22 августа 1924

Holywood

 

53. «Дачное».

Уродики, уродища, уроды

Весь день озерные мутили воды.

 

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве – лягушечий зеленый квак.

 

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу.

 

А вдалеке, где всё затерла мгла,

Тупая граммофонная игла

 

Шатается по рытвинам царапин

И из трубы еще рычит Шаляпин.

 

На мокрый мир нисходит угомон…

Лишь кое-где, топча сырой газон,

 

Блудливые невесты с женихами

Слипаются, накрытые зонтами,

 

А к ним под юбки лазит с фонарем

Полуслепой, широкоротый гном.

10 июня 1923, Saarow

31 августа 1924, Causway.

 

54. ****.

Великая вокруг меня пустыня,

И я – великий в той пустыне постник.

Взойдет ли день – я шторы опускаю,

Чтоб солнечные бесы на стенах

Кинематограф свой не учиняли.

Настанет ночь – поддельным, слабым светом

Я разгоняю мрак и в круге лампы

Сгибаю спину и скриплю пером, -

А звёзды без меня своей дорогой

Пускай идут.

                                      Когда шумит мятеж,

Голодный объедается до рвоты,

А сытого (в подвале) рвет от страха

Вином и желчью, – я засов тяжелый

Кладу на дверь, чтоб ветер революций

Не разметал моих листов заветных.

И если (редко) женщина приходит

Шуршать одеждой и сиять очами –

Что ж? Я порой готов полюбоваться

Прельстительным и нежным микрокосмом…

<1924-1925>

 

55. «Из дневника».

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

 

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой, -

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

 

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

1-2 сентября 1925

Meudon.

 

56. «Петербург».

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

 

Смотрели на меня – и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

 

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

 

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал.

 

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу 

К советскому дичку.

12 декабря 1925

Chaville.

 

57. ****.

Сквозь дикий голос катастроф

Твой чистый голос, милый зов

Душа услышала когда-то…

 

Нет, не понять, не разгадать:

Проклятье или благодать, –

Но петь и гибнуть нам дано,

И песня с гибелью – одно.

Когда и лучшие мгновенья

Мы в жертву звукам отдаем –

Что ж? Погибаем мы от пенья?

Или от гибели поем?

 

А нам простого счастья нет.

Тому, что с песней рождено,

Погибнуть в песне суждено…

<1926-1927>

 

58. ****.

Сквозь ненастный зимний денек –

У него сундук, у нее мешок –

 

По паркету парижских луж

Ковыляют жена и муж.

 

Я за ними долго шагал,

И пришли они на вокзал.

Жена молчала, и муж молчал.

 

И о чем говорить, мой друг?

У нее мешок, у него сундук…

С каблуком топотал каблук.

Январь 1927

Париж.

 

59. «Скала».

Нет у меня для вас ни слова,

     Ни звука в сердце нет,

Виденья бедные былого,

     Друзья погибших лет!

 

Быть может, умер я, быть может –

      Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит,

     Был только волн разбег,

 

И я, ударившись о камни,

     Окровавлен, но жив, –

И видится издалека мне,

     Как вас несет отлив.

14 декабря 1927

Париж.

 

60. «Памятник».

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершенное так мало!

Но всё ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

 

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок…

28 января 1928

Париж.

 

61. «Похороны» Сонет.

Лоб –

Мел.

Бел

Гроб.

 

Спел

Поп.

Сноп

Стрел –

 

День

Свят!

Склеп

Слеп.

 

Тень –

В ад!

9 марта 1928

Париж.

 

62. «Веселье».

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь – и ничего не надо,

Хлебнешь – и хочется опять.

 

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина

У женщины сидящей рядом.

 

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье –

И пудра мне пылит глаза.

 

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

25марта – 28октября 1928

Париж.

 

63. «Утро».

То не прохладный дымок подмосковных осенних \туманов,

То не на грядку роняет листочки свои георгин:

Сыплются мне на колени, хрустя, лепестки \круассанов,

Зеленоватую муть над асфальтом пускает бензин.

 

[всё это присказки только. О сказках помалкивать \надо.

Знаем, о чем помолчать.] понапрасну меня не учи.

Славлю я утренний кофе на светлом моем \перекрестке,

Пыль под метлою гарсона и солнца косые лучи.

<1930-е гг.>

 

64. ****.

В последний раз прошу Тебя: явись

На пиршество ночного вдохновенья.

В последний раз: восхить меня в ту высь,

Откуда открывается паденье.

 

В последний раз! Нет в жизни ничего

Святее и ужаснее прощанья.

Оно есть агнец сердца моего,

             Влекомый на закланье.

 

В нем прошлое возлюблено опять

С уже нечеловеческою силой.

Так пред расстрелом сын объемлет мать

             Над общей их могилой.

13 февраля 1934

Париж.

 

65. ****.

Сквозь уютное солнце апреля –

Неуютный такой холодок.

И – смерчом по дорожке песок,

И – смолкает скворец-пустомеля.

 

Там над северным краем земли

Черно-серая вздутая туча.

Котелки поплотней нахлобуча,

Попроворней два франта пошли.

 

И под шум градобойного гула –

В сердце гордом, веселом и злом:

«Это молнии нашей излом,

Это наша весна допорхнула!»

21 апреля 1937

Париж.

 

66. « Я».

Когда меня пред Божий суд

На черных дрогах повезут,

 

Смутятся нищие сердца

При виде моего лица.

 

Оно их тайно восхитит

И страх завистливый родит.

 

Отстав от шествия, тайком,

Воображаясь мертвецом,

 

Тогда пред стеклами витрин

Из вас, быть может, не один

 

Украдкой так же сложит рот,

И нос тихонько задерет,

 

И глаз полуприщурит свой,

Чтоб видеть, как закрыт другой.

 

Но свет (иль сумрак?) тайный тот

На чудака не снизойдет.

 

Не отразит румяный лик,

Чем я ужасен и велик:

 

Ни почивающих теней

На вещей бледности моей,

 

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

 

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу…

 

Не подражайте мертвецу,

Как подражаете поэту.

<конец 20-х – начало 30-х гг. > 

 

Баратынский убийственно уподобил подражателя нищенке,

просящей подаяния «с чужим ребёнком на руках».

 ( из статьи Владимира Вейдле «Ходасевич издали-вблизи» -  1961г.)

 

P.S.: «… и мы говорили с ним о других неоконченных стихах                          и о том, что я могла бы, может быть, продолжить одну его начатую поэму, которую он никак не может дописать:

Вот повесть. Мне она предстала

Отчетливо и ясно вся,

Пока в моей руке лежала

Рука послушная твоя.

Я взяла бумагу и карандаш и, пока поезд медленно шел от одного пограничного

контроля к другому, приписала к этим его четырем строкам свои четыре:

Так из руки твоей горячей

В мою переливалась кровь,

И стала я живой и зрячей,

И то была – твоя любовь.»

(Фрагмент из книги Н.Н.Берберовой – «Курсив мой».1972год).